Французы – остроумные люди. В свое время они додумались до того, что скрестили оперу с балетом. Из этого родилась так называемая большая опера – грандиозное представление с ариями и пластическими номерами, эдакий мюзикл, как сказали бы сейчас – блокбастер. Первой в этом ряду считается «Немая из Портичи» Даниэля Обера, по названию которой легко догадаться, что главная героиня танцует, но не поет.
Судьба героини, как часто бывает в операх, трагична, а в центре сюжета – восстание Неаполя против испанской короны. Считается, что постановка в брюссельском театре «Ла Монне» оказалась настолько бравурной и вдохновляющей, что побудила население города взяться за оружие и направить его против своего угнетателя – короля Нидерландов Виллема I.
Возможно, это единственный случай в истории, когда произведение искусства привело к созданию новой страны, да еще настолько быстро. Патриотический угар в «Ла Монне» перерос в бунт, который привел, в свою очередь, к Бельгийской революции 1830 года.
Во многом Виллем I, что называется, сам виноват – не стоило ему насаждать нидерландский язык против воли местной франкофонной общины и притеснять валлонское купечество. Как бы там ни было, на карте появилась Бельгия, самая прогрессивная на тот момент монархия в Европе. Ее король обладал реальной властью, но занимал подчиненное положение по отношению к парламенту, а бельгийская конституция впитала в себя немало идей Великой французской революции.
Нидерландский монарх сопротивлялся территориальным потерям, как только мог, сепаратистов не признавал, начал против них войну (причем небезуспешно), а особенно упорно держался за город Антверпен – бывшую морскую супербазу Наполеона. Его легко понять – впоследствии этот город определит благополучие Бельгии и станет столицей фламандского национализма, но тогда в конфликт вмешались французы, и Виллем I был вынужден отступить. Великим державам приглянулась идея создать между Францией и германскими землями эдакую прослойку в виде независимого государства – и оно было навязано Амстердаму.
Тогда, как и сейчас, население Антверпена и всех пяти провинций северной или фламандской Бельгии (Фландрии) общалось между собой на нидерландском языке. Точнее – на разнообразных диалектах и сельских говорах нидерландского языка, в один момент потерявшего покровителя в лице Виллема I, вчерашнего узурпатора.
Французский же был языком Бельгийской революции и оперы «Немая из Портичи», языком богатейших домов Брюсселя и бельгийской королевской семьи, языком главного внешнеполитического союзника и всеевропейской моды. Поэтому он стал единственным государственным языком тогда еще унитарной Бельгии.
За независимость пришлось заплатить временным обнищанием – обиженные Нидерланды пытались придушить Антверпен как конкурирующий торговый порт. Но вскоре роль экономического мотора взяли на себя валлонские, то есть франкоязычные южные провинции, преуспевшие в развитии промышленности. Говорящий на нидерландском север воспринимался как отсталая «деревня», и фламандские семьи сами отдавали своих детей валлонским учителям – учить язык бизнеса, науки и правящей элиты, «выходить в люди».
Развитию франкоговорящих провинций способствовала и колониальная политика правящей династии. Леопольд II – второй король бельгийцев – компенсировал ограниченность своих полномочий тем, что сделал территорию нынешней Демократической Республики Конго не столько колонией Бельгии, как государства, сколько своими личными владениями.
Практики «короля-дельца», как еще называли Леопольда, являются примером, возможно, самой беспощадной и жуткой эксплуатации аборигенов в истории империализма: количество жертв шло на миллионы. Союз потогонки с мясорубкой шокировал даже современников бельгийского монарха, в массе своей не возражавших против того, чтобы чернокожих африканцев выставляли в зоопарках. В то же время выжимание ресурсов из Конго обогащало страну, точнее – валлонскую ее часть.
Постепенно подчиненное положение по отношению к франкоязычной элите стало раздражать фламандцев. Да, жили они победнее и попроще, среди них было значительно больше неграмотных, но они имели все основания гордиться принадлежностью к нидерландской культуре, просиявшей на всю Европу в золотой век Голландии.
Забегая вперед, скажем, что знаменитые открыточные виды Бельгии, хорошо знакомые всем по кино и фотографиям – это именно фламандские города. Другими словами, материальная культура нидерландоязычных провинций явно претендовала на большее, чем роль «пережитка эпохи Виллема I». Рост фламандского национального самосознания был неизбежен и в конце концов оказался подстегнут Первой мировой войной – точнее, теми конфликтами и противоречиями, что рождались в окопах между фламандскими солдатами и валлонскими офицерами, почти поголовно говорившими на французском и смотревшими на фламандцев свысока.
Нидерландский язык был легализован в Бельгии спустя более 40 лет после ее учреждения, хотя большинство населения государства изначально составляли фламандцы. Окопные и послевоенные дрязги провели черту, разделив королевства на два куска с «буфером» посередке: у севера один язык, у юга – другой, а столичный Брюссель – полноправная часть триединой бельгийской федерации – стал официально двуязычным с неизбежным по сей день переводом под каждым указателем.
Есть еще и немецкоязычные общины – также самоуправляемые и обычно союзные валлонам, но принципиальной роли они в этом конфликте не играли. Точнее, не играли до тех пор, пока Бельгия не была оккупирована нацистами и некоторая часть фламандцев под грузом национальных обид не пошла на сделку с дьяволом.
Правда, это сделка была заключена иначе, чем в случае, например, с украинцами или словаками, встретившими немцев приветственной зигой. Фюрер сам умасливал фламандских националистов перейти на свою сторону и дал наместнику – генералу Фалькенхаузену – указание теснить французский язык в пользу нидерландского, так как причислял голландцев к тем же арийцам-сверхлюдям, что и немцев.
По меркам гитлеровских генералов, Фалькенхаузен – неоднозначная фигура. Он участвовал в спасении евреев и в заговоре против фюрера, но против идеи цивилизационного превосходства фламандцев над валлонами не возражал, и сотрудничество с нидерландоязычной общиной у него сложилось значительно более плодотворное, чем с франкофонами.
Уже после войны этот факт будет использован валлонами как предлог для того, чтобы оттеснить фламандских националистов от политики. Именно как предлог – среди франкоязычных бельгийцев хватало собственных коллаборационистов (профашистское движение «рексистов» было как раз-таки валлонским), а многие фламандцы пополнили ряды Сопротивления.
Однако фокус удался, и усилиями именно франкоязычной элиты были запущены процессы, постепенно превращавшие Европу наций в Европу регионов. Интеграция Бенилюкса (то есть Бельгии, Нидерландов и Люксембурга) в единое экономическое и валютное пространство с единой визой стало прообразом Евросоюза, а Бельгия по праву считается одним из его учредителей и вдохновителей.
Это небольшое королевство можно отнести и к числу стран, в наибольшей степени выигравших от создания ЕС – чего стоят одни только многомиллиардные вливания общеевропейской бюрократии в приютивший ее Брюссель. Но те же самые процессы изменили расстановку сил внутри Бельгии и десятилетия спустя привели к тому, что еще недавно маргинальные фламандские националисты вдруг стали ведущей политической силой страны.
Язык мой – враг твой
Современную Бельгию принято ассоциировать с зажиточным государством, имеющим неприлично высокий уровень жизни. На деле ее высокие экономические показатели достигаются за счет Фландрии, а франкоязычная Валлония как будто застряла в прошлом: доходы населения там на 10-20% ниже, чем в среднем по ЕС.
Пока промышленность (в первую очередь металлургическая) юга приходила в упадок, на севере бойко развивали постиндустриальную экономику – финансы, торговлю и сферу услуг. Фламандцы удачно распорядились американской помощью по плану Маршалла, а объединение в Бенилюкс позволило снять голландское давление на Антверпен и превратить его во второй по объемам грузопотока порт континентальной Европы.
В послевоенной стране уже не валлоны кормили нидерландоговорящую деревню – все происходило в точности наоборот. Так фламандский национализм получил второе дыхание, ускорив свое возрождение после чистки рядов от коллаборационистов в пользу тех, кто сражался за независимую Бельгию.
Точнее, как представляется теперь, за независимую Фландрию. Идея очередного объединения с Голландией в единое нидерландоязычное государство была отброшена приблизительно в 1980-х – фламандцы считают, что бывшая метрополия стала слишком либеральной и прогнулась под ЕС.
Три кита фламандского национализма – культурная самобытность, неприятие бесконтрольной миграции и нежелание делиться доходами с неблагодарными валлонами. Слово неблагодарные тут ключевое. Больше всего фламандцев раздражает тот факт, что франкоязычные сограждане так и не избавились от своего культурного снобизма и наотрез отказываются учить язык соседей, давно уже слитый воедино административными мерами – прежде многочисленные диалекты порицаются фламандцами как «неграмотная речь».
Это порождает бытовой негатив и народный фольклор, в центре которого надувшийся от своей важности и плохо образованный валлон. Налицо полноценный национальный конфликт, не перешагивающий, впрочем, за грань насилия – в Югославии аналогичные противоречия привели к галлонам крови.
Наглядный пример – двукратный премьер-министр Бельгии Ив Летерм. Его трудно назвать националистом. Он выходец из смешанной семьи и билингв – в совершенстве владеет обоими государственными языками. Однако себя считает все же фламандцем – по матери, а будучи в должности, прямо намекал, что отвратительное владение нидерландским в среде валлонов – это от глупости.
Однажды на празднике его попросили спеть франкоязычную версию гимна страны. Летерм пропел «Марсельезу».
Если подобное позволяет себе даже консервативный премьер-министр, чего ждать от националистической оппозиции. Там громко требуют закрыть бельгийский вопрос раз и навсегда, потому как национальная самобытность есть только у фламандцев, и с валлонами их не объединяет уже ничто, кроме пива, шоколада и короля.
Впрочем, это очевидное упрощение: помимо короны, фламандцев и валлонов удерживает в одном государстве проблема Брюсселя. Не так называемая брюсселизация – масштабная перестройка города во второй половине XX века, которая погубила его индивидуальность, а политическая принадлежность столицы.
